Подкаст «Пять стадий принятия»

Каждый эпизод нашего подкаста посвящен отдельной стадии принятия неизбежного: хронического заболевания или утраты. Напомню, что, по теории психолога Элизабет Кюблер-Росс, всего существует пять стадий принятия: отрицание, гнев, торг, депрессия и, наконец, принятие. В первом выпуске подкаста мы подробнее коснулись самой концепции и ее нелинейности. Почему человек, принимающий неизбежное, может сначала грустить, потом злиться, потом вернуться к отрицанию, после чего снова злиться, а какую-то из стадий и вовсе пропустить? Но мы решили рассказывать все по порядку. В прошлый раз мы говорили про шок и отрицание и то, как с этой стадией справился наш герой Саттар.

Итак, поговорим об эмоции, проявления которой зачастую пугают не только окружающих, но и нас самих. Гнев, ярость, злость — так называют следующую остановку на пути к принятию. Мы расскажем, почему возникает агрессия, кто или что чаще всего становится ее объектом, а также почему злиться — это абсолютно нормально.

Наш сегодняшний герой — Артем. Он живет в Москве вместе со своей женой Аней. Так получилось, что ребята знакомы с самого рождения: их мамы рожали в одном роддоме, а потом и подружились. Жизнь их раскидала по разным местам, но весной 2020 года молодые люди снова нашли друг друга и начали встречаться. Уже через год Артем сделал Ане предложение в красивом месте с видом на океан, а осенью ребята отыграли свадьбу. Но спустя пару месяцев здоровье Ани резко ухудшилось.

«У нее начали выпадать волосы без причины. Она пошла к эндокринологу, ей назначали шампуни, всякие мазюки — всякие вещи, которые помогали с этим справиться, лечили от выпадения волос. Стресс, неизвестно что. В результате эндокринолог в один прекрасный день говорит: «О, а что у тебя шея увеличена, лимфоузел на шее увеличен?» Она такая: «Да нет, у меня ничего не увеличено». Он такой: «Да, вот как-то странно, как будто бы увеличен». Пошли проверять, началась канитель с проверками, гематологи. И оказалось, что надо делать биопсию. Естественно, этот промежуток времени все говорят: “Да у тебя там заболело, образно, потому что есть ангина”. У меня двух гланд нет, я знаю, что такое ангина и что такое увеличенные лимфоузлы. Никто никогда не думает о том, что есть какая-то действительно страшная вещь, которую боятся все. Мы об этом не говорим, но мы все ее боимся, никогда ты об этом не задумываешься в 25 лет. Ее все отговаривают, все говорят: “Зачем тебе это? Это фигня, все пройдет”».

В конце концов эндокринолог Ани настояла на проведении биопсии лимфоузла. В заключении по итогу было написано «неоднозначный результат». В тот момент друзья и семья Ани запаниковали и начали искать лучших врачей. Так онкогематологический диагноз Ани подтвердился. К счастью, ее тип рака широко поддается лечению, и поэтому Артем выдохнул.

«Да, это было облегчение. Самое страшное для человека, что может произойти, — это незнание чего-то, что с тобой происходит. Когда ты чувствуешь что-то плохое, но не знаешь, что вообще это такое. Соответственно, тебе очень тяжело, это большой груз. Как только ты это узнаешь, этот груз с себя сваливаешь: у тебя есть какой-то план, у тебя есть какая-то тактика и ты готов ее придерживаться».

Тем не менее, отрицание пришло к Артему почти одновременно с облегчением. Ведь онкологический диагноз, как бы легко он не лечился, все равно вызывает страх и растерянность.

«Ты в это не веришь. Ну, что? Мне 25 лет, моей жене 25 лет — этого не может быть, это невозможно. Я до последнего надеялся... Хотя, понятно, в глубине души мы все прекрасно понимаем, что тут уже некуда идти, но надежда-то, как известно, женщина такая, она умирает все-таки последней. У меня был переход от полного отрицания того, что это может быть какое-то сильное заболевание, до облегчения, потому что это не сильное заболевание. То есть, не было такой стадии, где “все, конец”. Такого у меня не произошло. У жены — да.

Да, она говорила о том, что умрет, она говорила о том, как все плохо, что ничего сделать нельзя. Не было понимания, был просто гигантский страх, что с тобой это произошло. Была очень длительная фаза отрицания, когда ты совершенно не согласен с тем, что с тобой происходит, и совершенно не понимаешь, почему это с тобой происходит».

Ребята узнали о том, что у Ани рак, в день ее рождения. Чтобы повеселить и порадовать жену, Артем даже придумал программу мероприятия, сделал для нее квест. Но это не помогло.

«У жены не было никаких эмоций. У нее была полнейшая апатия, и она не помнит этот день совсем. Я буквально вчера, образно выражаясь, с ней разговаривал, она говорит: “Я не помню тот день своего рождения. Я помню, что мы что-то делали, что мы как-то пытались отвлечься, но я совершенно не помню, что происходило и как это происходило, потому что было тяжело”».

Аня проживала известие о диагнозе гораздо тяжелее, чем супруг. Она то плакала, то смеялась, часто говорила о смерти и чувствовала себя виноватой. А еще Аня злилась — злилась на саму себя и боялась злости Артема.

«Я, скорее, относился к этому с небольшим юмором, легким таким. В плане того, что все будет хорошо и все будет в порядке — это было примерно так.

У жены было большое переживание, что я на нее могу злиться, что она меня обидела. Она очень сильно переживала, что она в чем-то виновата, что она заболела и она плохая. Она на себя злилась за то, что она такая, и как с ней такое произошло. Эта злость в основном выпускалась на саму себя. Это совершенно не несло никакого смысла и было совершенно нелогично».

Как и Артему, нам часто кажется, что эмоции, которые мы испытываем, не имеют под собой логики и здравого смысла, но на то они и эмоции, что часто не поддаются объяснению. О том, из чего состоит гнев, рассказывает онкопсихолог Анна Кан.

«Как только мы выключаем отрицание, нас обливает волной ужаса: кажется, это правда. И ты такой: “нет, нет, нет, нет, только не страх”, и начинаешь злиться.

Это названо так — гнев, а по факту он индуцируется именно этим состоянием обреченности, страха. Что такое гнев? Гнев — это норадреналин, когда человек начинает искать виноватых, когда человек начинает агрессировать на близких и, там, орать на мужа: “Ты довел меня до рака, этот чертов коксовый завод довел меня до рака”. А потом стадия аутоагрессии: “Это я во всем виновата, не берегла себя, не следила за своим здоровьем, не любила себя и так далее”. Но гнев-то этот рожден страхом.

Гнев — это сообщение нам о неудовлетворенной потребности. Нам мало информации, нам мало поддержки, мы не умеем говорить с близкими, чтобы нормально попросить поддержки. Мы пытаемся найти причины того, что с нами случилось, нам нужен человек, который скажет: “Не ищи, это не поможет, это не важно. Их так много, что ты не найдешь. Просто начинай что-то делать”».

«Злость какую-то, которая могла быть у меня, единственное, с чем можно связать, это с постепенным нарастанием психологического напряжения. Ты вечно находишься в потоке негатива и иногда начинаешь срываться. А когда мы срываемся на человека, у которого рак — на которого ты вообще-то не хотел срываться, и это совершенно случайно произошло, просто из-за накопленного напряжения, — это усугубляет ситуацию, ты злишься еще и на самого себя: “Как ты посмел, вообще, ты что?”

Доходило до чего-то банального. Образно выражаясь: “Ты морковку не так порезал”. И ты начинаешь ругаться из-за того, что человек не так морковку порезал. Хотя буквально вчера ты сказал бы: “Ну, выкинь ее и все”. А сегодня ты стоишь и доказываешь, ругаешься, скандалы устраиваешь.

Это было не только у меня. Постепенно и у родителей тоже я замечал: тоже накапливалось именно напряжение. Начинали агрессировать, начинали беспричинно злость какую-то выявлять. И никто в этом не виноват. Нет виноватых, нет плохих людей, нет хороших — есть просто усталость».

«Если стадия гнева в рассвете, мы найдем, до чего докопаться. И к близким, потому что не так поддержали, не такого размера мандарины привезли в больницу, и к врачам, что могли бы вообще-то быть со мной более внимательны, например. Это такая стадия, когда норадреналин просто главенствует».

«Для того, чтобы туда попасть, нужно было пройти очень много бюрократических вещей, которые занимали очень много времени, и из-за этого все откладывалось. Когда это все задерживается, и ты понимаешь, что у тебя уже рак, и тебе надо, вообще-то, сегодня прям надо бы лечиться, а у тебя все вот это: надо там бумажку отнести, сям бумажку отнести, сюда к врачу прийти, завтра к врачу прийти — это вообще не прикольно. Приходится тратить очень много времени и сил.

Причем ощущение, что вы теряете время, было у меня гораздо больше, чем у жены. Мне казалось, что они что-то делают не так, и я все время пытался вставить свои пять копеек. Вот, к слову о злости: “Вы что-то делаете не так. Надо срочно лечиться, надо срочно куда-то класть ее”.

Это скорее было высказывание своего переживания, нежели попытка как-то помочь или поторопить. Мне просто стремно, мне страшно, что мы очень медленно все это делаем, и очень хочется уже перейти скорее от стадии “мы бегаем туда-сюда” к стадии “мы лежим там-сям”».

«Ей очень тяжело было. Она звонила и рассказывала, и писала, и записывала видео. Она старалась что-то поменять внутри больницы. Я ей советовал, куда- то говорил пойти, что-то сказать или сделать, и я всячески ей объяснял, как делать не надо. То есть, если ей говорят: “Эй, девочка, ты молоденькая, там, подержи за меня катетер” — нужно сказать: “Эй, бабушка, ты старенькая, подержи за себя сама катетер. Мы здесь с тобой в одинаковых условиях и занимайся, пожалуйста, своими делами, а я занимаюсь своими делами”.

Это крайне неприятная ситуация, потому что ты ничего с этим сделать не можешь, ты можешь только игнорировать и в ответ пускать точно такой же яд. А вы находитесь в условиях, когда смерть дышит тебе в спину.

О, я не только злился. Я хотел прям вот что-нибудь сделать. Когда что-то такое происходит, я иногда продумываю целые сцены: у меня в голове всплывает, как я звоню этому человеку и объясняю, как он сильно не прав, на французском матерном языке. Естественно, я так не могу сделать, но очень хотелось бы. Я очень сильно злился и мне прям было неприятно, прям обидно было за Аню».

«За несколько дней — за день, за два — Аня начинала сильно плакать о том, как она сильно не хочет в больницу. Потому что никто не хочет идти в камеру четыре на четыре стены: никого нет, ты ничего не можешь делать, ты знаешь, что завтра тебе будет очень плохо.

Я тоже плакать хотел. Ну, а как? Как? Ничего не можешь сделать с этим. Ну, надо. Ты говоришь: «Сейчас все будет, пройдет, сейчас немножечко осталось». Оно не немножечко еще осталось, еще осталось нормально так, и дай Бог, чтобы оно все нормально прошло. Но ты стараешься придать сил, придать уверенности и иногда просто обнять и ничего не говорить. В таких ситуациях иногда говорить просто бесполезно.

Моя жена — очень сильный человек, я не знаю, что бы я в такой ситуации... я не могу, не могу знать. Но она очень сильная. Она взяла себя в руки после длительной депрессии, когда она готовилась к смерти. Она взяла в себя в руки, она все сделала сама.

Поэтому я считаю, что она сильнее, чем я. В какие-то моменты времени я срывался. Считаю, что я проиграл в этом, что вот в этом дал слабину, причем сильную. Нельзя так.

Когда это происходит, именно в тот момент, когда это происходит, к тебе приходит осознание. Ко мне приходит осознание, когда я это делаю, ну, то есть, наругался, накричал. К тебе сразу же приходит осознание, и тебе очень плохо от этого. Ты себя винишь по всем статьям, каким только можно винить. Ты говоришь: “У тебя, вообще-то, у жены рак, а ты вот такой плохой”».

«Аутоагрессия — всегда финальная стадия. Человек начинает осознавать, что он плохо следил за своим здоровьем: зная, что у кого-то в семье был рак, не обследовался. Он уже признал эту вину, собственно, с этой виной и заходит в эту стадию. Я против вины, вина — очень деструктивное чувство. Виноватый человек счастлив быть не должен, виноватый человек должен быть наказан — такова парадигма вины. Вина — опасное чувство, поэтому мы берем на себя часть ответственности, что мы не обследовались, не следили за своим здоровьем, но помним, что Маня из четвертого подъезда, будучи не интеллигентным человеком, злоупотреляющая алкоголем, живет и живет, здоровая уже до 83 лет. Понимаете? То есть есть степень вины, но ты все равно не предугадаешь. Есть люди, которые никогда в жизни не обследовались и никогда не болели раком, вот и все, даже те, у которых есть в семье люди с раком».

«Не самый страшный, а очень опасный момент в болезни — это не самое начало, это когда вы близитесь к концу. Когда человеку сложнее всего? Когда он знает, что у него впереди год лечения, или когда он знает, что у него остался всего месяц?

Потому что ты начинаешь этого ждать. Чем сильнее ты этого ждешь, тем медленнее тянется время. И тем страшнее, что может что-то пойти не так, что конец близок. Ты боишься оступиться где-нибудь.

Вот так произошло, что Аня уже начала переживать, не будет ли хуже? А вот вдруг оно произойдет? А как дальше жить? То есть ты уже можешь говорить о том, что ты будешь жить дальше. В начале лечения ты говоришь, что ты умрешь, не факт, что ты будешь жить дальше, ты особо об этом не задумываешься. В конце лечения ты задумываешься о том, что теперь каждые несколько месяцев — по началу, а потом каждые полгода, а потом каждый год — тебе нужно проверяться. И не дай Бог, что-то произойдет. Вот теперь уже другие переживания, которые невозможно никак ограничить.

Не знаю, но я привык все контролировать в своей жизни. Ну, есть люди, которые привыкли это делать. Я привык. Люди, которые все контролируют в своей жизни, хотят контролировать даже болезнь, даже болезни своих близких людей. Это тяжело, когда ты понимаешь, что вообще не можешь ничего контролировать. Я был зол, что очень все долго, я пытался контролировать это как-то. Я пытался вставить свое слово, сказать, как надо делать, не зная при этом, как надо. Мне казалось, что все неправильно, все не так. Вот мой план, вот он лежит на бумажке, могу распечатать — мы идем не по нему, почему? Но ты со временем понимаешь, что что-то вообще вне твоей власти и лучше это все отпустить, чем дальше себя убивать по этому поводу, еще и мешать другим людям заниматься этим».

«Нет, конечно. Эта стадия принятия “да, это наш диагноз, мы его приняли, мы с ним боремся, все будет хорошо” — это то, что я говорю своей жене.

Нет, почему? Не в 65 лет, мы не какие-то больные, старые, которые живут где- нибудь, я не знаю, на заводе, в трубе какой-нибудь или в ядерном реакторе. Почему это произошло? Мы не облучаемся, ничего не делаем. Какого хрена это произошло? Я не пью, Аня не пьет. Я не курю, Аня не курит. Я, не знаю, телефон у сердца не ношу. Градусник когда разбиваю, мне плохо становится от страха. Никогда ничего — и вот.

И какое здесь принятие, ну? Нет. Вот, вылечусь, вылечимся, ну, жена вылечится… Я просто даже на себя максимально это примеряю. Я не болею, но мне точно так же хреново, потому что я максимально сопереживаю. Я не могу принять. Я не могу понять и не могу принять.

Я не смирился, мне очень обидно. Обидно за свою жену, что это с ней произошло. Я смирился, что не могу ничего с этим сделать. Я смирился с тем, что у нас есть определенное лечение, и все будет хорошо, я надеюсь на это. Но я не смирился с самой болезнью: что она произошла, что она пришла в этот дом и ведет себя без уважения.
Я не смирился».

Ведущая — Елена Мицкевич
Автор и продюсер — Лера Кудрявцева
Редактор — Кристина Крыжановская
Звукорежиссер — Кирилл Кулаков
Композитор — Евгений Дударь

Подкаст «Стадии принятия» сделан студией подкастов «Терменвокс» по заказу компании «АО Санофи Россия».

MAT-RU-2400007-1.0-01/2024